кретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора. Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего: - Развяжите ему руки. Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться. - Сознайся, - тихо по-гречески спросил Пилат, - ты великий врач? - Нет, прокуратор, я не врач, - ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки. Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры. - Я не спросил тебя, - сказал Пилат, - ты, может быть, знаешь и латинский язык? - Да, знаю, - ответил арестант. Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни: - Как ты узнал, что я хотел позвать собаку? - Это очень просто, - ответил арестант по-латыни, - ты водил рукой по воздуху, - арестант повторил жест Пилата, - как будто хотел погладить, и губы... - Да, - сказал Пилат. Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески: - Итак, ты врач? - Нет, нет, - живо ответил арестант, - поверь мне, я не врач. - Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить хр