али в саду: - Преступник! Преступник! Преступник! А затем понизив, голос, он спросил: - Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов? - Бог один, - ответил Иешуа, - в него я верю. - Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, - тут голос Пилата сел, - это не поможет. Жены нет? - почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит. - Нет, я один. - Ненавистный город, - вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, - если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше. - А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят убить. Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал: - Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись. - Игемон... - Молчать! - вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон, - ко мне! - крикнул Пилат. И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом. Через минуту перед прокуратором стоял Марк Крысобой. Ему прокуратор приказал сдать преступника начальнику тайной службы и при этом передать ему распоряжение прокуратора о том, чт