т, - прогудел с подоконника критик Абабков. Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто: - Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи. - Три тысячи сто одиннадцать человек, - вставил кто-то из угла. - Ну вот видите, - проговорила штурман, - что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас... - Генералы! - напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист. Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты. - Одни в пяти комнатах в Перелыгине, - вслед ему сказал Глухарев. - Лаврович один в шести, - вскричал Денискин, - и столовая дубом обшита! - Э, сейчас не в этом дело, - прогудел Абабков, - а в том, что половина двенадцатого. Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли. - Он мог бы и позвонить! - кричали Денискин, Глухарев и Квант. Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда. Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом Александровичем. На первом - обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и раздавленной грудной клеткой, на другом - голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а на третьем - груда заскорузлых тряпок. Возле обезг