ить в ней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке. Всего доброго, Канавкин! И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще желающих сдать валюту, но получил в ответ молчание. - Чудаки, ей богу! - пожав плечами, проговорил артист, и занавес скрыл его. Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней слышался нервный тенор, который пел: "Там груды золота лежат и мне они принадлежат!" Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент. - В женском театре дамочка какая-то сдает, - неожиданно проговорил рыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил, : - Эх, кабы не гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, она требует ухода... Эх, кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, - и он опять завздыхал. Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в него посыпались повара в белых колпаках и с различными ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски и раздавали хлеб. - Обедайте, ребята, - кричали повара, - и сдавайте валюту! Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил как следует, закусил, хорошо! - Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? - обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист. - Нету! Нету! Нету у меня! - страшным голосом прокричал Никанор Иванович, - понимаешь, нету!