еловек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому очень торжественным. "Как Понтий Пилат!" - подумалось Ивану. Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все остались стоять. - Доктор Стравинский, - представился усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно. - Вот, Александр Николаевич, - негромко сказал кто-то в опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист. "Целое дело сшили!" - подумал Иван. А главный привычными глазами пробежал лист, пробормотал: "угу, угу..." и обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке. "И по-латыни, как Пилат, говорит..." - печально подумал Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово "шизофрения" - увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским. "И ведь это знал!" - тревожно подумал Иван. Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать это словами "Славно, славно...". - Славно! - сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: - Вы - поэт? - Поэт, - мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными. Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского: - Вы - профессор? На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову. - И вы - здесь главный? - продолжал Иван. Стравинский и на это поклонилс